Марина Гарбер. Поэзия. Июль 2017
***
Пасторальный сюжет, камыши.
Но такая сегодня погода,
будто схватка за схваткой – и воды
отошли, и плывут голыши
по реке в молоке, к ручейку-
дураку в непутевые руки,
ветер треплет песочные брюки,
в камышовую дышит башку.
Полевой санитар у ручья
поливает, что уголь в котельной,
грудничков: этот мальчик – ничейный,
эта девочка – тоже ничья.
Над глазами в лебяжьем пуху
простирает льняные ладони,
заслоняя звезду на погоне
повивальной сестры наверху.
Под шумок, под базарный фальшак,
под нестройный оркестрик портовый,
серебрясь головой осетровой,
Бог выносит улов на большак.
И такая во всём простота,
будто певчее косноязычье –
стрекозиное, шпротное, птичье –
размыкает младенцу уста.
А присмотришься – луч на челе
чертит крестики-нолики мелом,
медицинское личное дело
шелестит в подорожном столе.
Сквозь нагрянувший солнцеворот
жизнь проклюнется большеголово
и невнятное первое слово,
как последнее, произнесёт.
***
Вязкий дождик, медицинский спирт.
Улови, как пьяно и картинно,
лес, переболевший скарлатиной,
горлом забинтованным сипит.
Не оттаяв, кончилась зима,
а во мне, юродивом ребёнке,
барабанщик, спятивший с ума,
бьёт по барабанной перепонке.
С детства мне и, видимо, до ста –
недоступно, тускло, плохо слышно.
Чёрти-чем живая пустота,
из которой я однажды вышла,
сеткой разрасталась за спиной,
и, подобно городской голубке,
доносился тихий позывной,
ворковавший в водосточной трубке.
Я лечилась зреньем, с глухотой
породнившись – медленно, не сразу,
так, должно быть, скрывшись под водой,
в водорослях видят водолазы,
как быстрянка с пересохшим ртом
говорит о неизбывно птичьем.
Скажешь днесь, а я скажу потом
о стерильном воздухе больничном.
Звук наклонный, звук наискосок,
каждый стук – предатель и обманщик.
Лупит мелко, точечно в висок
бесполе... болезный барабанщик.
И не допытаться, – "как живёшь?" –
залепили раковины ватой.
Это дождь? Ну что ж, пусть будет дождь.
Сахарный, пшеничный, горьковатый.
ТИБУРТИНА
Там, где ветви играют в лиловых садах в похитителей соек,
римский ветер, кофейным пространством пропах, пересушен и горек,
пробегает, вечерним «Corriere» шурша, по замшелой портьере,
размышляя о том, как весна хороша
в городском интерьере.
И теперь в самый раз – притаиться, залечь под мостом, но сначала
погонять голубей – с гарибальдовых плеч до ручного причала,
потрепать продавщицу под сенью ларька на безлюдье сиесты,
капитанским, решительным – от козырька –
обозначиться жестом.
Островок Тибуртины, соринка в глазу городском, – темно-синий,
взгляд сужается, силясь не видеть грозу над навесами пиний,
скоро в кадке дозреет речная вода и прольется из лейки,
но не сдвинемся мы – никуда, никогда –
с обветшалой скамейки.
Я молчу о своем на твое «come va?», ослепительно белый
распускается свитер – обшлаг рукава я связать не успела,
не Цитера, но тоже – маяк в животе – размежеванный остров,
я его по кускам собираю в воде
и не слышу вопроса.
Но чудит озорник – то заляжет на дно, то насвищет такое,
что срастаются – лбами, губами – в одно неизвестные двое,
горячей прикипает к кирпичной щеке вороной моторино
и рифмуется мир на твоем языке:
Тибуртина, Марина...
Ты сидишь, серебрясь, приловчившись едва к этим ветреным играм,
чуть подашься вперед – и твои рукава зафрахтованыТибром,
чуть качнешься, отчаянный ветер кляня, и поднимешься птахой –
столько в клюве грядущего, сколько меня
под намокшей рубахой.
